Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не помню, как я добрался до Алхаслы. Говорили, что расстояние между Минкендом и Алхаслы довольно большое. К закату я подошел к родительской кибитке, которую они разбили во дворе местного крестьянина Мисира; рядом стояла кибитка сестер — одна на две семьи.
Что произошло со мной дальше, я не помню. Из рассказов близких я узнал, что, придя в кибитку, я тут же повалился на кошму и потерял сознание. Я метался, бредил, пел баяты так громко, что совсем охрип. Мать и сестры в ужасе плакали. Отец, в растерянности сидел надо мной, с уст его не сходили слова: «Да буду я твоей жертвой, сынок! Пусть аллах милосердный не наказывает меня твоей смертью, мой мальчик…»
Родителям повезло, что Мисир оказался таким добрым и отзывчивым человеком, позволил нам поселиться у себя. Он часто подходил к кибитке, справлялся о моем здоровье и давал советы, как самим уберечься от болезни: «Ешьте побольше чесноку, протирайте им руки, нюхайте его часто. Даст аллах, останется жить парнишка…»
На четвертый день жар у меня сдал, вернулось сознание. До того мать не дотрагивалась до моей одежды; а тут решила все постирать. Вытащила из кармана штанов узелок с землей, что я взял с могилы Гюллюгыз. Я молча смотрел на мать, и такая мольба была в моем взоре, что мать тихонько положила узелок рядом со мной.
— Ох и напугал ты нас, сынок, — улыбнулась она. — И я и сестры голову потеряли, а об отце и говорить нечего, не отходил от тебя ни на шаг.
От слабости кружилась голова, ноги дрожали, но я уже сам поднимался с постели; осторожно, как немощный старик, опираясь на палку, выходил из кибитки.
Однажды, когда, подогнув колени, я с трудом уселся на куче хвороста и смотрел, как играют дети моих сестер, ко мне подсела мать. Она накинула мне на плечи чоху и тихонько погладила меня по плечу.
— Я хотела у тебя спросить, сынок, что за земля у тебя в узелке?
Я рассказал о жестокости судьбы, унесшей Гюллюгыз. Еле сдерживал слезы. Я жив и почти здоров, а моя Гюллю уже никогда не будет любоваться этими медленно плывущими облаками, горами с неровными пятнами лесов, не ощутит лучей теплого солнца. Она ушла, так и не увидев в этой жизни счастья и радости.
Сказал и о том, как однажды ночью услышал их разговор с отцом и решил, что Гюллюгыз отдают замуж за Рзу, и что с тех пор я перестал ходить к ним, а Гюллюгыз меня ждала… до последней минуты… А Рза, оказывается, женился на Фирюзе.
— О аллах! — воскликнула мать. — Чтоб язык отсох у этой старой сплетницы! Ведь это Гызханум убедила меня, что Гюллюгыз выходит за Рзу!
И снова обида закралась в мое сердце. Я не ожидал, что известие о смерти моей Гюллю мать воспримет так спокойно. Но потом я вспомнил слова отца: «Такое дурное время — и деньги не деньги, и жизнь человека упала в цене!»
Пока я болел, с нами приключились беды: волк съел нашего осла, а теленок, на поимку которого было затрачено столько отцовских усилий, снова потерялся. Корова беспрестанно мычала, и ее натужное мычание эхом отдавалось в горах Алхаслы. Мы гадали, кто из двуногих волков позарился на нашего теленка. А мать сокрушалась: пропадает у коровы молоко, а ведь сколько семей им кормилось!
— Не беда, — успокаивал отца Мисир-киши. — Наши коровы, слава аллаху, доятся, как-нибудь проживем… — А потом добавил: — Никак не могу поверить, что в Алхаслы кто-то украл теленка, такого еще не бывало.
— Да, пропадает наша нация, — сокрушался отец. — Кто-то воюет за власть, кто-то произносит пламенные речи, а люди гибнут! Весь народ — беженцы, и нигде нет покоя… Не знаешь, где посыпать золу и вбить первый колышек под будущее жилье. И все же, — добавил он, глядя на мать, — если умру, что ж, не моя вина, а останусь живой, буду добираться до Баку. И немедля!
Посовещавшись, наши зятья впервые решили пойти наперекор и заявили отцу, что отделяются от нас, направляются в Чайлар.
— Что ж, — хмуро сказал отец, — вольному воля. Идите куда хотите.
— Почему ты разлучаешь меня с моими детьми? — воспротивилась со слезами на глазах мать. — Что ты нашел в этом Баку? Нельзя всю жизнь мотаться по свету! Останемся тут, тогда и дети с нами будут.
НА КАРАБАХСКИХ НИЗИНАХ
Отец был непреклонен, даже не прислушался к словам матери. Мы расстались с сестрами: они с мужьями в одну сторону, а мы втроем — в другую. Из двух ослов одного отдали сестрам, а на другого нагрузили всю поклажу; корову оставили в Алхаслы.
Мы старались идти вечерами и ночью, потому что дороги пролегали в опасной близости от Шуши. Горные дороги ночью плохи. В темноте пахнет нагревшейся за день хвоей, листвой, напитавшейся сыростью. Кричали ночные птицы, мы слышали пугавшие нас голоса каких-то зверей. Иногда с шумом падали со скал камни. Грубые шкурки чарыхов натерли ноги до крови. Только после трехсуточных мытарств мы добрались до пыльного и грязного Агдама, изнывающего под раскаленным солнцем.
Не найдя нигде пристанища, мы остановились возле мельниц, принадлежавших Кара-беку. Не было больше сил двигаться. Будто меня крепко избили: ломило в пояснице, дрожали колени, болели глаза. Отец был задумчив, а мать не скрывала слез. Мы развьючили осла, пустили его пастись, а сами прилегли на сложенные вещи.
Наш растерзанный вид и отцовское ружье вызывали у всех, кто шел мимо или проходил на мельницу, подозрительность и недоумение. Нас придирчиво расспрашивали, кто мы, откуда, зачем у отца ружье. Особенно всех волновало, не курды ли мы.
С тех пор как мы покинули родные края и отправились в неизвестность, люди, к которым мы приходили, называли нас по-разному. Для курдов из Магавыза мы были беженцами. Для горожан — кочевниками или мужичьем. А карабахцы, живущие в низинном Карабахе, называли нас не иначе как курды. К тому же — ружье!
— Да смилостивится над нами аллах всемогущий! — запричитала, не выдержав, мать. — Упрямец! Пригнал нас в эти жаркие, пыльные степи, где нет ни одного близкого нам человека, который бы поручился за нас, сказал, что мы не разбойники. Не упрямься, освободись ты наконец от своего ружья! Из-за него все смотрят на нас исподлобья!
Это был один из тех редких случаев, когда отец
